Сейчас в моде экстрим с инъекциями натурального восторга, бешеные скорости, полеты и необычные места.

Например, бейзджампинг. Это вытяжка чистого адреналина, это ощущения, спрессованные в секунды. Ты падаешь с башни, а парашют-медуза раскрывается у самой земли. Интересно, когда бейзджампер ловит кайф? В секунды свободного падения, в момент раскрытия парашюта? Или, быть может, уже приземлившись и стоя на асфальте?

Есть увлечения другого разряда – они, хоть и не взрываются феерией красок, но сродни межпланетным путешествиям и поиску новых миров. Я знаю, как минимум, три таких способа оторваться от действительности городов: дайвинг, спелеология и альпинизм. В горах, пещерах, на дне карибских морей природа настолько непохожа на урбанистический, измененный человеком ландшафт, что ощущение нереальности, ощущение реальности неземной – завораживает. За этим туда и ходят. Не случайно же половина фантастических рассказов построена на идее неограниченного перемещения в пространстве. Вторая половина фантастики – это перемещение во времени.

 

Первый раз я нашла машину времени на заводе АЗЛК. Эта машина – сам завод. Он закрыт уже много лет. Его огромные цеха, сборочные залы, мастерские и административные кабинеты стояли пустыми с того самого дня, когда в последний раз оттуда ушли люди. На вешалках остались халаты. Бумаги на столе, недописанная разнарядка и перьевая ручка. Пепельница с окурком. Я помню ощущение того, что люди покинули этот завод за какие-то пятнадцать минут, как по военной тревоге. И ничего с тех пор не изменилось, время застыло.

В цеху стояли совсем новые, покрытые маслом и пылью станки с клеймом «1982». Над ними – Доска почета. На ней – фотографии людей, которым тогда уже было под шестьдесят. Мертвый завод продолжал гордиться ими.

Я ходила по застывшему времени брошенных, пустых ангаров несколько часов, пока не спустилась в темный коридор, откуда доносился звук капающей воды. Я посветила фонарем и увидела латунный кран, он валялся на полу, как откушенная голова ящерицы. Его отъела ржавчина. А сверху из трубы текла вода. И уходила между плитами на полу. И я поняла: там внутри – огромные подвалы.

 

Покинутый завод не давал мне покоя, и я стала искать другие «зоны». Места, где ньютоновское время живет по законам Тарковского. Так я нашла заброшенную детскую психиатрическую лечебницу.

Ее никто не охраняет. Пятиэтажная больница стоит пустой в одном из переулков московского Китай-города – единственное место, где все на холмах. Калитка замотана цепью, двор так зарос, что снизу из переулка даже зимой видна только лишь крыша. Здесь не слышен шум города – только далекие гудки проезжающих автомобилей. Я разбила окно первого этажа и спрыгнула внутрь душевой комнаты.

Крашеные стены потрескались и вздулись, как рассохшаяся земля. Штукатурка свисает с потолка широкими лохмотьями. Душ капает до сих пор: рассекатель прогнил насквозь, и до слива в полу тянется черно-красная полоса, будто от ссохшейся крови.

В процедурной комнате штабелями сложены носилки. Таких уродливых давно уже не выпускают. Их не отыщешь даже на помойке. В углу стоит открытый сейф. Картонные упаковки аминазина разбухли от зимнего конденсата. Лекарства просрочены с 1975 года.

Я поднялась на второй этаж и вошла в больничные палаты. Двери в них закрываются снаружи, а изнутри даже ручек нет. Кровати прогнили. Матрасы, продавив панцирные сетки, лежат на полу бесформенными кучами тряпья. Я подняла голову…

Здесь был кошмарный свет! В потолке над каждой детской кроватью какой-то дьявольской мыслью электрик вывел цоколи в форме свастики. Только представить себе! В этой палате лежали умалишенные дети, и, глядя в потолок, они каждый день и каждую ночь видели черную свастику. Каждый – свою…

Это был, по-видимому, кабинет директора. Плотно пригнанные створки окна до сих пор не пускают внутрь влагу. Шторы выцвели до уровня подоконника и стали серыми – блеклый силуэт окна, выгоравший годами на коричневом габардине. Я отдернула штору, чтобы пустить внутрь комнаты уличный свет, но гнилое сукно лопнуло и легло на пол, подняв облака удушливой пыли. Я отвернулась…

В стене напротив я нашла нишу с работами Сербского и Ганнушкина. А на полу – лежал разбитый бюст Сталина. Я подняла отколотый нос…

 

Я знаю, что таких мест много. Домов, заводов, лагерей, откуда люди ушли навсегда. Тех мест, где время остановилось. Там чувствуешь сопричастность к чужой, давно забытой реальности намного сильнее, чем в любом музее, где все напоказ, сильнее, чем в египетской пирамиде, где сотни туристов ежедневно выбивают подошвами тысячи новых следов.

Поиск таких мест – это тоже спорт. В больших городах есть смелые люди – исследователи подземных коммуникаций. Они называют себя сталкерами, но сталкеры – не они. Подземные катакомбы – это еще не «зона» Стругацких, а скорее подземелье гоблинов.  Настоящая «зона» живет вне законов времени, и это не канализационная галерея. В «зоне» искажается время – останавливается, убегает вперед или идет вспять. Они разбросаны по всему миру, в них нетрудно попасть, но обычные люди туда не ходят.

Помните, как у Стругацких: Сталкер несет дорогу в Зону в себе.