Когда в середине доисторических шестидесятых впервые появился настоящий рок (более раннее негритянское обезьянничанье Элвиса считать таковым нельзя), что ознаменовало его приход? Волосы. Мужики с женскими прическами — вот что такое рок. Ангелоподобный Иэн Гиллан кокетливо вертел попкой под риффы, от которых хотелось размозжить голову о стену — до того они были прекрасны…

 

 

Андрогин — чуть ли не самая любимая маска художников каменного двадцатого века. Когда в искусство на смену принципиальности золотого девятнадцатого стали приходить несерьезность, манерность и ерничанье каменного двадцатого, артистическая выразительность образа андрогина пришлась как нельзя кстати. Мотивы двуполости начинают прослеживаться у гомосексуальных модернистов начала века — Вирджинии Вулф, Гертруды С тайн и, разумеется, Оскара Уайльда. Однако основоположником визуального образа отрешенного и меланхоличного полумужчины-полуженщины можно с полной уверенностью считать Энди Уорхола.

Среди художников прошедшего столетия найдется огромное количество гомосексуально и асексуально настроенных. Но только Уорхол догадался возвести свою асексуальность в философию, эстетику, в достояние общественности. «Любовь в фантазиях гораздо лучше, чем любовь в действительности, — утверждал художник. — Я не вижу ничего ненормального в одиночестве. Мне хорошо одному. Люди сильно преувеличивают значение их любви. Она не всегда так важна. То же относится к жизни — ее значение люди тоже преувеличивают. Личная жизнь и личная любовь — как раз то, о чем не думают восточные мудрецы».

Своим якобы естественным поведением (на самом деле — бесконечно артистичным: вспомнить хотя бы четырехминутный ролик, где Энди равнодушно поедает гамбургер) Уорхол задал предпосылки для эпатажной визуальности музыкантов шоу-бизнеса от конца 60-х до наши х дней. От группы Velvet Underground, которую Уорхол продюсировал, до Бретта Андерсона и Kula Shaker.

Пожалуй, первым пришельцем-андрогином после Уорхола был Дэвид Боуи. Однако образ Зигги — странноватого инопланетянина — был скорее естественным выражением музыкальной полуслащавой стилистики, нежели серьезной внутренней концепцией певца. Боуи был одним из первых, кто решил размыть границы своей половой принадлежности, при этом не являясь ни явным бисексуалом, ни явным асексуалом. Вряд ли он ставил себе задачей создать образ на всю жизнь, как это было у следующих наших героев. На первом плане для него стояла все-таки музыка. Экстравагантность в поведении и стиле одежды служили скорее средством для того, чтобы привлечь внимание к своим песням. На фоне героического хард-рока жеманный Зигги выглядел как разбогатевший юродивый. Инфантильность такого образа позволяла использовать довольно широкое количество стилизаций, однако к концу 70-х он всем приелся, и Боуи распрощался с асексуальным обаяшкой, который смог подружить академическую музыку (в лице композитора-минималиста Филипа Гласса) с роком.

Гораздо серьезнее относился к своей маске американский певец немецкого происхождения Клаус Номи. Его музыка являлась причудливым сочетанием диско и… оперы. Имея довольно редкий для мужчины голос — меццо-сопрано и достаточно условную школу академического пения, Клаус Номи создал довольно умелый и необычный для того времени кроссовер. Диско с оперными колоратурами — это и впрямь нечто идиотское и в то же время завораживающее. Перед смертью артист исполнил знаменитую арию «Cold Song» из оперы Персела «Король Артур». Ария, написанная для мужчины (баритон), исполненная мужчиной, но с женским голосом, превратилась в духовное завещание и эстетическую манифестацию умирающего анд-рогина. Конечный рефрен арии, в контексте судьбы Номи, звучит особенно трагично:

Let me, let me,

Let me, let me,

Fre eze again...

Let me, let me,

Freeze again to death!

Желание быть замороженным, защищенным от жизни, ощущение собственной тривиальности и неуместности — вот основные настроения, по-разному выражавшиеся андрогинами. Клаус Номи, стеснявшийся своего гомосексуализма, предпочел создать иллюзию сексуальной обособленности. В результате судьба сыграла с ним постмодернистскую шутку: для многих Номи известен именно тем, что он — первая знаменитость, умершая от СПИДа.

Ритмично-меланхоличному поп-арту Боуи и Номи противостоял агрессивный глэм-рок Kiss и игрушечный театр жестокости Элиса Купера. Первые от андрогинизма взяли только грим. С точки зрения проработки художественного образа Элис Купер, несомненно, ушел дальше своих тогдашних конкурентов. Во-первых, довольно се-

рьезно была проработана легенда куперовского псевдонима: его Купер якобы получил на спиритическом сеансе от вызванной им одноименной ведьмы, жившей в XVII веке. Та, прозябая в аду, пообещала юному музыканту прижизненную славу взамен на то, что тот даст ей место в своем теле. Атмосфера бутафорского страха на сцене была лишь способом выразить борьбу двух начал — женского ведьминского и мужского человеческого. Агрессия зачастую сменялась в Купере задушевной лиричностью, бесконечные перепады настроения оканчивались имитацией сердечного приступа. Если артист Боуи позволял двум началам сосуществовать внутри себя в уютной гармонии, а артист Клаус Номи провозглашал смерть сексуальности как таковой, то Купер отда свое тело на растерзание себе мужчине и себе-женщине.

Эта разновидность андрогинизма впоследствии была наиболее точно передана Курто Кобейном, лидером знаменито «Нирваны». Для конца 80-х — начала 90-х, когда мировые чарт стал завоевать эстетский брит поп, последним напоминание о духе 70-х стал Кобейн. Его любовь к нижнему белью и женски платьям, его тяга к разрушени  истерикам сочетались с абсолютной сексуальной закомплексованностью. Фанатичная и думается, искренняя мизантропия являлась, разумеется, следствием ощущения своей неуместности, ненужности и нелепости контексте окружающего мира.